Вадим Бабенко

Современная проза. Новая традиция, эксклюзивный жанр.

ПРОСТАЯ ДУША – Вадим Бабенко

Прощание

Экономическая реформа Ельцина-Гайдара, разорившая многомиллионный народ России и создавшая кучку сверхбогатых олигархов, началась в январе 1992. Я тогда работал в Институте молекулярной генетики российской Академии Наук. Сразу после новогодних каникул нам сообщили, что финансирование Академии Наук прекращается. Научным организациям было предложено зарабатывать деньги самостоятельно. Так начался развал фундаментальной научной школы бывшего СССР – создававшейся многие десятилетия и считавшейся одной из лучших в мире.

Наш институт занимался новыми подходами к проблемам микробиологии. У нас работали серьезные ученые, регулярно публиковавшиеся в ведущих мировых журналах. Как только стало ясно, что зарплату больше платить не будут, начался массовый исход сотрудников – в США, Германию, Швейцарию, Японию, Францию... В течение двух месяцев институт опустел на две трети. Не уехали только те, кого держали в России личные причины. К числу таковых относился и я.

Нет, у меня не было ни больных родственников, ни запутанных проблем быта. Я просто не хотел покидать российское языковое пространство. Зная уже, что мое призвание – в литературе, несмотря на научные успехи, я решил, что мне пора писать прозу – мой первый большой роман. И я полагал: чтобы писать на русском, нужно остаться в привычной языковой среде.

Однако, мне нужно было на что-то жить – в институте не платили ни копейки. В тогдашней России заработать деньги можно было лишь, перепродавая что-то, ввезенное из-за рубежа – если не считать откровенного криминала. Торговля ширпотребом была не по мне; я выбрал самый абстрактный из товаров – деньги. Я стал сотрудничать с фирмой, наживавшейся на спекуляциях валютой.

То, что мы делали, не было противозаконно – в новой российской законности на этом месте просто зияла дыра. Я создал небольшую команду из бывших коллег-ученых – все они были с блестящим образованием, научными степенями и голодными семьями. Первые пять месяцев все шло неплохо, а потом нас заметили профессиональные мошенники. Заметили и – легко, изящно «подставили», подсунув «куклу» вместо настоящих денег. В результате, я оказался должен своим «работодателям» непомерную по тем временам сумму – около пяти тысяч долларов.

Эти деньги мне негде было взять – вообще. Впрочем, «работодатели» отнеслись ко мне хорошо. Они не прислали ребят с бейсбольными битами, а предложили «отработать» долг – собирая дань с коммерческих ларьков на Арбате, которые они «крышевали». Этим я заниматься не мог – и, убедив их подождать один месяц, стал искать путь к спасению.

Как ни странно, путь нашелся: в США я отыскал партнера, заинтересовавшегося технологией, которую я разрабатывал последние два года. Мы решили открыть совместный бизнес, и, каким-то нечеловеческим усилием, я убедил его прислать мне денег в счет моей будущей доли. Эта сумма составляла почти десять процентов нашего тогдашнего «капитала», который мой партнер насобирал по знакомым. Тем не менее, он пошел на риск – впоследствии это оказалось самым правильным решением его жизни.

И вот, отдав долги и наскоро закончив российские дела, я стоял в очереди на таможенный досмотр в аэропорту Шереметьево. Шел ноябрь 1992-го. Я был полностью разочарован и в России, и в своем заброшенном романе. Действительно, писать прозу мне было еще рано. А страна, на моих глазах, стремительно превращалась в место, где царили одни лишь животные инстинкты. Все худшее, что есть в человеке, лезло наружу и правило там бал. Те, кому это было не по вкусу, могли лишь убраться восвояси.

Таможенник, молодой и наглый, небрежно порывшись в моей сумке, вдруг сделал стойку и заблестел глазами. В его руках оказалась пачка дискет, на которых было все – мои программы, расчеты, презентации и т.п. «Не положено! – заявил он с усмешкой. – Запрещено к вывозу! Конфискуем».

Я знал, что он врет и вымогает взятку, но был беспомощен – его начальники были далеко, а самолет не стал бы ждать. Да и, к тому же, таможенное начальство наверняка придралось бы к чему-то еще, чтобы таким, как я, было неповадно настаивать на своих правах. Я слышал множество историй на эту тему; у меня не было иллюзий.

Мы с таможенником отошли в сторону. Он заставил меня вывернуть карманы, потом залез в бумажник и забрал все мои наличные деньги, оставив только мелочь на кофе.

На эскалаторе, поднимаясь к выходу на посадку, я решил, что никогда – НИКОГДА! – не вернусь в эту страну.

 


Неуловимое нечто

Наш американский бизнес развивался медленно и трудно. Первые годы у нас не было ни денег, ни опыта, ни связей. Мы сделали все ошибки, которые могли сделать, но, тем не менее, дотерпели до момента, когда количество усилий перешло в качество. У нас случился прорыв и за ним – стремительный рост.

Мы наняли много новых сотрудников. Они разделились на две, почти равные части: американскую, занятую в маркетинге и продажах, и русскую, развивавшую наши технологии. Между этими двумя половинами создалось напряженное, где-то даже враждебное противостояние.

Почти вся русская часть состояла из программистов, вывезенных из России. Вся американская – из хватких парней, поработавших в успешных хай-тек корпорациях. Это были очень полярные сообщества. Медиатором между ними выступал я – исторически сложилось так, что я занимался всей внутренней жизнью фирмы, а мой партнер – всей внешней.

Маркетологи и сейлсы не любили программистов за их «дикость» – полное отсутствие умения общаться, привычного для американской компании. Программисты недолюбливали наших американцев, чувствуя, что те относятся к ним с презрением, как к недостаточно цивилизованным людям. Должен признать, с программистами и мне было трудно – я к тому времени весьма отдалился от российских привычек и манер. Тем не менее, положение обязывало, и я, как мог, пытался примирить эти сообщества друг с другом.

Когда программистов приехало много, и создалась некоторая критическая масса, я вдруг почувствовал, что мое отношение к ним изменилось. Я совершенно определенно ощутил, что в российской части нашей фирмы воссоздается и распространяется вокруг что-то неуловимо-светлое-русское, какой-то специфический российский дух вечных времен, который когда-то был мне так близок. Я был уверен, что он изжит, уничтожен, растоптан годами «перестройки». Почти все программисты были молодыми людьми, взрослевшими в 90-е годы, когда в России наблюдался страшнейший упадок всего духовного. Тем не менее, я понял, что почти все осталось – пусть и замаскированное налетом новых времен.

А затем я заметил, что две «полярные» половины стали вовсе не так враждебны. В них зародился интерес друг к другу – сам по себе, мои усилия не сыграли заметной роли. Что касается программистов, это было естественно: попривыкнув, перестав пугаться и стесняться, они, так или иначе, стали познавать страну, в которой теперь жили. Но и американцы, не имея казалось к этому никаких причин, тоже стремились познать что-то – чувствуя, подобно мне, что в русской части компании это «что-то», достойное усилий по его познанию, действительно существует. Все чаще мне стали задавать вопросы о России, о российской жизни, культуре и проч. Все чаще американские и русские сотрудники вели беседы, несмотря на языковый барьер. Мы даже стали устраивать «русские вечеринки» с большим количеством водки – ставшие очень популярными среди американцев...

Я признал: мое представление о стране, в которой я вырос и которую покинул, однобоко и не совсем верно. Звериные инстинкты, выпущенные наружу в начале 90-х, не смогли задушить что-то главное, что присуще этой земле и ее людям. Тем не менее, я все еще был далек от мысли побывать там вновь – даже в коротком отпуске.

 


Визит

В 2000 году, как раз на рубеже двух тысячелетий, мне пришлось-таки поехать в Россию по личным делам. Москва стала другой – совсем не такой, какой я ее оставил. Она пережила несколько переделов власти, периоды нищеты, потом – период создания капиталов, потом – острейший кризис, вновь разоривший многих... В 2000 столица, как и вся страна, чувствовала себя неплохо. Нефть дорожала, жизнь стабилизировалась, правящий режим прибирал к рукам все нити, за которые можно дергать. Даже и преступность поутихла – в городе стало безопасно ходить по улицам. Что я и делал – бродил по Москве, пытаясь почувствовать ее дух.

Я его почувствовал. То самое «неуловимое нечто», которое привезли с собой в Вашингтон русские программисты, присутствовало и здесь. Инвариант российского духа, практически не изменившийся за сверх-бурные пятнадцать лет, был идентифицируем – для тех, кто озадачивался его обнаружением. Было ли его присутствие заметно для других – не знаю. Может и было, но я видел, что ему – инварианту духа – непросто. Он здесь не главный, и не все его любят.

Я задержался в Москве на месяц. Даже устроился инструктором в теннисный клуб – из любопытства и исследовательского интереса. Скоро мне стало ясно: «неуловимое нечто» ведет отчаянную борьбу без долгосрочных шансов. В Москве – с зарождающимся, нахрапистым и жизнестойким обществом потребления, имеющим устойчивые приоритеты. В провинции – с равнодушием и душевной усталостью, с привычным отчаянием людей, полтора десятилетия унижаемых властью.

Это было противостояние талантливых, думающих людей и серой массы, ненавидящей всякую неординарность. Борьба удивительной внутренней доброты, какого-то точнейшего душевного зрения и бесцеремонного хамства, жлобства, презрения к человеческой личности. Я подумал, что должен написать об этом в свое время. Тогда – в 2000 – я был еще не готов.

Я стал бывать в России каждый год – в Москве, в провинции, в разных ее концах. И каждый год там становилось все хуже. Сытнее, богаче – но скучнее и беспросветней. Хамоватая масса уверенно наступала. Правящий режим – режим беспредельной серости – подминал под себя все. Я еще сильнее почувствовал, что должен об этом написать – пока «неуловимое нечто» не исчезло совсем.

Когда книга была написана и вышла на русском языке, на меня посыпались упреки. Меня обвиняли во всех грехах – особенно, в том, что я написал об этой стране, не живя в ней. Винили в пристрастном взгляде ностальгирующего иммигранта, в попытке создать образ России «на экспорт». Я не оправдывался и ничего не объяснял. Я знал, чего я хотел, чего смог и не смог добиться. Знал, что уловил и облек в слова лишь малую малость того настоящего, что еще оставалось в великой стране. Многое не далось мне, ускользнуло, как и от всех других. Но, по крайней мере, я попытался.